Неточные совпадения
Стало быть,
остается неочищенным лишь
вопрос об оловянных солдатиках; но и его летописец не оставляет без разъяснения.
Левин сосчитал телеги и
остался довольным тем, что вывезется всё, что нужно, и мысли его перешли при виде лугов на
вопрос о покосе.
— Нельзя согласиться даже с тем, — сказал он, — чтобы правительство имело эту цель. Правительство, очевидно, руководствуется общими соображениями,
оставаясь индифферентным к влияниям, которые могут иметь принимаемые меры. Например,
вопрос женского образования должен бы был считаться зловредным, но правительство открывает женские курсы и университеты.
Он не верил ни в чох, ни в смерть, но был очень озабочен
вопросом улучшения быта духовенства и сокращения приходов, причем особенно хлопотал, чтобы церковь
осталась в его селе.
Когда она думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей так становилось страшно за то, что она сделала, что она не рассуждала, а, как женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы всё
оставалось по старому и чтобы можно было забыть про страшный
вопрос, что будет с сыном.
Она попросила Левина и Воркуева пройти в гостиную, а сама
осталась поговорить о чем-то с братом. «О разводе, о Вронском, о том, что он делает в клубе, обо мне?» думал Левин. И его так волновал
вопрос о том, что она говорит со Степаном Аркадьичем, что он почти не слушал того, что рассказывал ему Воркуев о достоинствах написанного Анной Аркадьевной романа для детей.
Для тебя
вопрос,
останешься ли ты победителем со мной, а для меня…
Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил себя: есть ли у него в душе это чувство сожаления о своей свободе, о котором они говорили? Он улыбнулся при этом
вопросе. «Свобода? Зачем свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то есть никакой свободы, — вот это счастье!»
Профессор с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего более на бурлака, чем на философа, и перенес глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут говорить? Но Сергей Иванович, который далеко не с тем усилием и односторонностью говорил, как профессор, и у которого в голове
оставался простор для того, чтоб и отвечать профессору и вместе понимать ту простую и естественную точку зрения, с которой был сделан
вопрос, улыбнулся и сказал...
Но он все-таки шел. Он вдруг почувствовал окончательно, что нечего себе задавать
вопросы. Выйдя на улицу, он вспомнил, что не простился с Соней, что она
осталась среди комнаты, в своем зеленом платке, не смея шевельнуться от его окрика, и приостановился на миг. В то же мгновение вдруг одна мысль ярко озарила его, — точно ждала, чтобы поразить его окончательно.
Петр Петрович очень смеялся. Он уже кончил считать и припрятал деньги. Впрочем, часть их зачем-то все еще
оставалась на столе. Этот «
вопрос о помойных ямах» служил уже несколько раз, несмотря на всю свою пошлость, поводом к разрыву и несогласию между Петром Петровичем и молодым его другом. Вся глупость состояла в том, что Андрей Семенович действительно сердился. Лужин же отводил на этом душу, а в настоящую минуту ему особенно хотелось позлить Лебезятникова.
— Э-эх! Посидите,
останьтесь, — упрашивал Свидригайлов, — да велите себе принести хоть чаю. Ну посидите, ну, я не буду болтать вздору, о себе то есть. Я вам что-нибудь расскажу. Ну, хотите, я вам расскажу, как меня женщина, говоря вашим слогом, «спасала»? Это будет даже ответом на ваш первый
вопрос, потому что особа эта — ваша сестра. Можно рассказывать? Да и время убьем.
Все-таки для него составляло
вопрос: почему она так слишком уже долго могла
оставаться в таком положении и не сошла с ума, если уж не в силах была броситься в воду?
Вымылся он в это утро рачительно, — у Настасьи нашлось мыло, — вымыл волосы, шею и особенно руки. Когда же дошло до
вопроса: брить ли свою щетину иль нет (у Прасковьи Павловны имелись отличные бритвы, сохранившиеся еще после покойного господина Зарницына), то
вопрос с ожесточением даже был решен отрицательно: «Пусть так и
остается! Ну как подумают, что я выбрился для… да непременно же подумают! Да ни за что же на свете!
— Я спросила у тебя о Валентине вот почему: он добился у жены развода, у него — роман с одной девицей, и она уже беременна. От него ли, это —
вопрос. Она — тонкая штучка, и вся эта история затеяна с расчетом на дурака. Она — дочь помещика, — был такой шумный человек, Радомыслов: охотник, картежник, гуляка; разорился, кончил самоубийством.
Остались две дочери, эдакие, знаешь, «полудевы», по Марселю Прево, или того хуже: «девушки для радостей», — поют, играют, ну и все прочее.
Вопрос остался без ответа. Позвонил, спросил кофе, русские газеты, начал мыться, а в памяти навязчиво звучало...
У него неожиданно возник — точно подкрался откуда-то из темного уголка мозга —
вопрос: чего хотела Марина, крикнув ему: «Ох, да иди, что ли!» Хотела она, чтобы он ушел, или — чтоб
остался с нею? Прямого ответа на этот
вопрос он не искал, понимая, что, если Марина захочет, — она заставит быть ее любовником. Завтра же заставит. И тут он снова унизительно видел себя рядом с нею пред зеркалом.
— Мне поставлен
вопрос: что делать интеллигенции? Ясно:
оставаться служащей капиталу, довольствуясь реформами, которые предоставят полную свободу слову и делу капиталистов. Так же ясно: идти с пролетариатом к революции социальной. Да или нет, третье решение логика исключает, но психология — допускает, и поэтому логически беззаконно существуют меньшевики, эсеры, даже какие-то народные социалисты.
В ее
вопросе Климу послышалась насмешка, ему захотелось спорить с нею, даже сказать что-то дерзкое, и он очень не хотел
остаться наедине с самим собою. Но она открыла дверь и ушла, пожелав ему спокойной ночи. Он тоже пошел к себе, сел у окна на улицу, потом открыл окно; напротив дома стоял какой-то человек, безуспешно пытаясь закурить папиросу, ветер гасил спички. Четко звучали чьи-то шаги. Это — Иноков.
— Не торопитесь, — прибавил он, — скажите, чего я стою, когда кончится ваш сердечный траур, траур приличия. Мне кое-что сказал и этот год. А теперь решите только
вопрос: ехать мне или…
оставаться?
В разговоре она не мечтает и не умничает: у ней, кажется, проведена в голове строгая черта, за которую ум не переходил никогда. По всему видно было, что чувство, всякая симпатия, не исключая и любви, входят или входили в ее жизнь наравне с прочими элементами, тогда как у других женщин сразу увидишь, что любовь, если не на деле, то на словах, участвует во всех
вопросах жизни и что все остальное входит стороной, настолько, насколько
остается простора от любви.
Почти бессознательно, как перед самим собой, он вслух при ней делал оценку приобретенного им сокровища и удивлялся себе и ей; потом поверял заботливо, не
осталось ли
вопроса в ее взгляде, лежит ли заря удовлетворенной мысли на лице и провожает ли его взгляд ее, как победителя.
Что ему делать теперь? Идти вперед или
остаться? Этот обломовский
вопрос был для него глубже гамлетовского. Идти вперед — это значит вдруг сбросить широкий халат не только с плеч, но и с души, с ума; вместе с пылью и паутиной со стен смести паутину с глаз и прозреть!
И сам он как полно счастлив был, когда ум ее, с такой же заботливостью и с милой покорностью, торопился ловить в его взгляде, в каждом слове, и оба зорко смотрели: он на нее, не
осталось ли
вопроса в ее глазах, она на него, не
осталось ли чего-нибудь недосказанного, не забыл ли он и, пуще всего, Боже сохрани! не пренебрег ли открыть ей какой-нибудь туманный, для нее недоступный уголок, развить свою мысль?
— О нет! — с важностью заметил он. — Это не давешний
вопрос, теперь он имеет другой смысл: если я
останусь, то… на каких правах?
Если Ольге приходилось иногда раздумываться над Обломовым, над своей любовью к нему, если от этой любви
оставалось праздное время и праздное место в сердце, если
вопросы ее не все находили полный и всегда готовый ответ в его голове и воля его молчала на призыв ее воли, и на ее бодрость и трепетанье жизни он отвечал только неподвижно-страстным взглядом, — она впадала в тягостную задумчивость: что-то холодное, как змея, вползало в сердце, отрезвляло ее от мечты, и теплый, сказочный мир любви превращался в какой-то осенний день, когда все предметы кажутся в сером цвете.
— А вы… долго
останетесь здесь? — спросила она, не отвечая на его
вопрос.
— Я не проповедую коммунизма, кузина, будьте покойны. Я только отвечаю на ваш
вопрос: «что делать», и хочу доказать, что никто не имеет права не знать жизни. Жизнь сама тронет, коснется, пробудит от этого блаженного успения — и иногда очень грубо. Научить «что делать» — я тоже не могу, не умею. Другие научат. Мне хотелось бы разбудить вас: вы спите, а не живете. Что из этого выйдет, я не знаю — но не могу
оставаться и равнодушным к вашему сну.
Но ведь ясно, что Крафты глупы; ну а мы умны — стало быть, и тут никак нельзя вывести параллели, и
вопрос все-таки
остается открытым.
— Очень великая, друг мой, очень великая, но не самая; великая, но второстепенная, а только в данный момент великая: наестся человек и не вспомнит; напротив, тотчас скажет: «Ну вот я наелся, а теперь что делать?»
Вопрос остается вековечно открытым.
Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и
останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а стало быть, вздор; тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный
вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного?
А впрочем… а впрочем,
вопрос все-таки
остается открытым.
За этим следует второй, также важный
вопрос: принесет ли европейцам победа над дикими и природой то вознаграждение, которого они вправе ожидать за положенные громадные труды и капиталы, или эти труды
останутся только бескорыстным подвигом, подъятым на пользу человечества?
Когда дошло дело до
вопроса: зачем они приехали, один переводчик, толстый и рябой, по имени Льода, стал перед гокейнсами, низко поклонился и,
оставшись в наклоненном положении, передал наш
вопрос.
В эту минуту обработываются главные
вопросы, обусловливающие ее существование, именно о том, что ожидает колонию, то есть
останется ли она только колониею европейцев, как
оставалась под владычеством голландцев, ничего не сделавших для черных племен, и представит в будущем незанимательный уголок европейского народонаселения, или черные, как законные дети одного отца, наравне с белыми, будут разделять завещанное и им наследие свободы, религии, цивилизации?
Всего труднее было решить
вопрос, в какой форме сделать предложение Привалову: сделать это ей самой — неудобно; Виктор Николаевич решительно был неспособен к выполнению такой дипломатической миссии;
оставалось одно: сделать предложение через посредство Бахаревых; но каким образом?
Эта точка зрения не берет глубины
вопроса,
остается на поверхности.
Доктор Герценштубе и встретившийся Ивану Федоровичу в больнице врач Варвинский на настойчивые
вопросы Ивана Федоровича твердо отвечали, что падучая болезнь Смердякова несомненна, и даже удивились
вопросу: «Не притворялся ли он в день катастрофы?» Они дали ему понять, что припадок этот был даже необыкновенный, продолжался и повторялся несколько дней, так что жизнь пациента была в решительной опасности, и что только теперь, после принятых мер, можно уже сказать утвердительно, что больной
останется в живых, хотя очень возможно (прибавил доктор Герценштубе), что рассудок его
останется отчасти расстроен «если не на всю жизнь, то на довольно продолжительное время».
Но
вопрос сей, высказанный кем-то мимоходом и мельком,
остался без ответа и почти незамеченным — разве лишь заметили его, да и то про себя, некоторые из присутствующих лишь в том смысле, что ожидание тления и тлетворного духа от тела такого почившего есть сущая нелепость, достойная даже сожаления (если не усмешки) относительно малой веры и легкомыслия изрекшего
вопрос сей.
— Ну и решился убить себя. Зачем было
оставаться жить: это само собой в
вопрос вскакивало. Явился ее прежний, бесспорный, ее обидчик, но прискакавший с любовью после пяти лет завершить законным браком обиду. Ну и понял, что все для меня пропало… А сзади позор, и вот эта кровь, кровь Григория… Зачем же жить? Ну и пошел выкупать заложенные пистолеты, чтобы зарядить и к рассвету себе пулю в башку всадить…
Ипполит Кириллыч
остался очень доволен этим показанием. Из дальнейших
вопросов выяснилось тоже, что Грушеньке было известно, откуда эти деньги и что взял их-де Дмитрий Федорович от Катерины Ивановны.
Так ли создана природа человеческая, чтоб отвергнуть чудо и в такие страшные моменты жизни, моменты самых страшных основных и мучительных душевных
вопросов своих
оставаться лишь со свободным решением сердца?
За утренним чаем Г.И. Гранатман заспорил с Кожевниковым по
вопросу, с какой стороны ночью дул ветер. Кожевников указывал на восток, Гранатман — на юг, а мне казалось, что ветер дул с севера. Мы не могли столковаться и потому обратились к Дерсу. Гольд сказал, что направление ветра ночью было с запада. При этом он указал на листья тростника. Утром с восходом солнца ветер стих, а листья так и
остались загнутыми в ту сторону, куда их направил ветер.
— Видите, какая я хорошая ученица. Теперь этот частный
вопрос о поступках, имеющих житейскую важность, кончен. Но в общем
вопросе остаются затруднения. Ваша книга говорит: человек действует по необходимости. Но ведь есть случаи, когда кажется, что от моего произвола зависит поступить так или иначе. Например: я играю и перевертываю страницы нот; я перевертываю их иногда левою рукою, иногда правою. Положим, теперь я перевернула правою: разве я не могла перевернуть левою? не зависит ли это от моего произвола?
Но он был слишком ловкий артист в своей роли, ему не хотелось вальсировать с Верою Павловною, но он тотчас же понял, что это было бы замечено, потому от недолгого колебанья, не имевшего никакого видимого отношения ни к Вере Павловне, ни к кому на свете,
остался в ее памяти только маленький, самый легкий
вопрос, который сам по себе
остался бы незаметен даже для нее, несмотря на шепот гостьи — певицы, если бы та же гостья не нашептывала бесчисленное множество таких же самых маленьких, самых ничтожных
вопросов.
Осталось и разделение комнат на нейтральные и ненейтральные;
осталось и правило не входить в ненейтральные комнаты друг к другу без разрешения,
осталось и правило не повторять
вопрос, если на первый
вопрос отвечают «не спрашивай»;
осталось и то, что такой ответ заставляет совершенно ничего не думать о сделанном
вопросе, забыть его:
осталось это потому, что
осталась уверенность, что если бы стоило отвечать, то и не понадобилось бы спрашивать, давно все было бы сказано без всякого
вопроса, а в том, о чем молчат, наверное нет ничего любопытного.
Павел доложил матушке, что я готов, и я в ее присутствии с честью выдержал свой первый экзамен. Матушка
осталась довольна, но затем последовал
вопрос...
Поэтому и
вопрос о размежевании чересполосных владений, несмотря на настояния начальства,
оставался нетронутым: все знали, что как только приступлено будет к его практическому осуществлению — общей свалки не миновать.
Она внимательно выслушивает вечерний доклад Архипа и старается ввести его в круг своих хозяйственных взглядов. Но Архип непривычен и робеет перед барыней. К несчастию, матушка окончательно утратила всякое чувство самообладания и не может сдерживать себя. Начавши с молчаливого выслушивания, она переходит в поучения, а из поучений в крик. Ошеломленный этим криком, Архип уже не просто робеет, но дрожит. Вследствие этого
вопросы остаются неразрешенными, и новый староста уходит, оставленный на произвол судьбе.
Я пытался своим вторжением свести споры к последним, конечным
вопросам, я не мог мыслить иначе, но это не определяло течение мысли собраний, это
оставалось моей личной особенностью.